О книге «Бродяга, Маг и Королева Пряностей»
Проект «Отото» предложил мне написать короткие истории о еврейских выдающихся личностях, и я схватилась за эту идею обеими руками, потому что я никогда не делала ничего подобного. Потом я раз десять пыталась бросить. Я кричала, что не могу, что у меня нет сил, что это совершенно не мое, что я не потяну просто. Но параллельно, пока я изучала и узнавала все про этих людей, я в каждого героя уходила с головой.
Изначально в книге «Бродяга, Маг и Королева Пряностей» было 19 героев. Двадцатого я принесла туда сама. Им стал португальский писатель Жозе да Силва, у него было прозвище «еврей». Я стала вытаскивать его историю, и она меня потрясла. Он кончил жизнь практически на костре инквизиции — перед сожжением ему «милосердно» даровали менее мученическую смерть, удавили гарротой. Мне бы очень хотелось о нем написать, и что-нибудь покрупнее, не рассказик.
О короткой прозе и любви к своим героям
Иногда я пытаюсь написать что-то бóльшее, чем короткий рассказ, но у меня просто не получается. Вот я задумываю что-то большое, но чем глобальнее я его задумываю, тем быстрее оно заканчивается.
Сергей Кузнецов говорит, что надо с интересом относиться к своему герою, наблюдать за ним. А я смотрю на своего героя, и мне кажется, что все с ним понятно. То есть они мне очень интересны, но только в рамках того, что с ними происходит. Вероятно, это особенность взгляда — кто-то смотрит на человека, и ему интересна вся его история, он хочет ее знать, и она пишется. А у меня взгляд человека, подглядывающего в замочную скважину. То есть я вижу сцену, я ее как бы считываю, откуда-то изнутри себя, и мне не очень любопытно, что находится за ее пределами.
Об алма-атинском детстве
В детстве, в Алма-Ате у меня были книги про животных и книги, которые условно можно назвать «сказки средь бела дня», собственно, так называлась книга Григория Ягдфельда и Виктора Витковича, но в какой-то момент книг такого рода у меня собралось довольно много, видимо, это был популярный жанр. Книжек про животных у меня был целый шкаф; по одной из них я училась читать, в ней были фотографии животных из гамбургского зоопарка с подписями. Прочитаешь подпись — и вроде как одну страницу прочитал. Кажется, по ней я училась и говорить. Родители меня дразнили за то, как я произносила слово «бегемот». Я говорила: «мигагот». Гиппопотама я называла правильно, а вот бегемот мне не давался.
Мое раннее алма-атинское детство было очень славным, но оно не было каким-то специфически еврейским. При том что семья себя позиционировала как еврейская, мы не были религиозны, все ограничивалось праздниками и песнями. И историей, конечно. Вообще, еврейство было чем-то вроде гражданской позиции. В 1986 году мы переехали в Россию, школу я заканчивала в Подмосковье, в Домодедово. А в 2003-м я уехала в Португалию.
Об островном чувстве времени
Я вообще не собиралась уезжать. В 90-е мне казалось, что надо жить в России, что у этой страны — гигантское будущее и надо за этим наблюдать изнутри. Я работала на радио и телевидении, а эта приближенность к происходящему, к новостям создает зависимость, мне это безумно нравилось. А в 1998 году я в первый раз поехала в Португалию, и там меня накрыла специфическая португальская атмосфера. У меня была очень короткая виза — на три дня или четыре. Я ее просрочила. Невольно. То есть меня настолько потрясла Португалия, что я пришла в себя недели через полторы. Нас тогда сильно пугали, что если просрочишь визу, ее больше никогда не дадут. А меня слегка пожурили на паспортном контроле. И все! Меня спросили, ну как же так, и я на ломаном языке — вероятно, французском — сказала, что мне очень понравилась страна, я просто не могла уехать так быстро. И мне на выходе поставили какую-то печать, которая означала, что я имела право просрочить эту визу. И это добродушие добавило отдельное очарование Португалии. Потом я вернулась в Москву, стала учить португальский, я думала, что этим всем и ограничится, но я стала там часто бывать, учиться. Это было ужасно сложно из-за разницы ритма. Москва — город, который никогда не спит, здесь всегда есть возможность куда-то выйти, с кем-то встретиться, а тот город, в котором я жила в Португалии, умирал после семи часов вечера. И там была невероятная размеренность. Был человек, например, по которому можно было сверять часы. В 21.11 он выходил из пивной и оказывался на углу некой улочки. При этом это был художник, человек, который должен быть распиздяем, человек, который должен выходить из пивной, когда его оттуда выбрасывают, — а он выходил в 21.11. Они все очень дисциплинированные. Это вроде бы не соответствует стереотипу — юг Европы, солнце. Но они расслабленные в другом смысле. Они не сильно любят работать. Рабочий день у португальцев заканчивается в 6 часов вечера, потом они покупают еду, готовят ужин, после в лучшем случае выйдут на эспланаду посмотреть футбол. И все. У них странные отношения со временем, какое-то островное ощущение — совершенно нет понятия идущего времени. Оно, с одной стороны, замершее, с другой — они не верят в то, что они взрослеют, стареют, умирают, то есть вот эта вот островная mañana, вера в то, что всё еще будет: другим днем, другим числом, другим часом, не сию секунду. И к этому сложно привыкнуть. Зато когда к этому привыкаешь и в это втягиваешься — из этого выйти уже невозможно.
Россия глазами эмигранта
Я довольно часто ездила в Москву, а в последние два года меня накрыла чудовищная ностальгия, и я стала ездить раз в три месяца. Вот раз в триместр неделя — это очень мало. Мне, наверное, хотелось бы приехать сюда месяца на два, чтобы во все войти и посмотреть, как оно. В Португалии сейчас тоже кризис, и все довольно отвратительно в политическом смысле, но там все уверены, что ни от кого ничего не зависит, и на улицу не выходит никто. Когда сильно урезают зарплату или какие-нибудь выплаты, трудящиеся массы могут выйти пошуметь, но у них нет ничего общего, кроме лозунга «Отдайте нам наши деньги». У них практически нет политических установок. Мне очень интересно то, что сейчас происходит в России, хотя в митингах и шествиях мне, к сожалению, не удалось поучаствовать, я все время прилетаю или до, или сразу после.
О португальских писателях
В Португалии общество очень классовое, с очень четкой иерархией. Там с писателем даже так просто не познакомишься. То есть я несколько раз встречалась с португальскими писателями. Если с ними здороваешься, они любезно отвечают. Если я предлагаю перевести его книги на русский, то человек вежливо кивает и либо не дает координат, либо дает, ну знаете, как жеманные хорошенькие девушки дают неверный номер телефона.
Я живу в маленьком городе под Лиссабоном, очень замкнуто. Я могу ездить в Лиссабон ежедневно, это не очень далеко, как из Подольска в Москву. Но моя португальская семья — мой муж, его родители — не имеет отношения к культурному процессу, она медико-техническая. А в Португалии все вращаются в своих кругах. Я могу с легкостью познакомиться с любым врачом, что для Португалии очень круто, но у меня практически нет шансов познакомиться с писателем .
Когда я жила в России, я не очень понимала португальскую литературу, я читала немного Жозе Сарамаго, он мне то нравился, то не нравился. Сейчас я читаю Жозе Рисо Дирейтинью (José Riço Direitinho) и, вероятно, попробую что-нибудь сделать для того, чтобы он был переведен на русский. На мой взгляд, это очень хороший писатель. Хотя так, как работал с языком Сарамаго, не работает никто. Сейчас, когда я могу оценить, мне кажется, что Сарамаго — самый сильный португальский писатель из современных.
Португальская литература сама по себе хороша, и очень хороша португалоязычная африканская литература, которую в России практически не знают. Есть великолепная ангольская литература. На русский язык во времена нашей дружбы с Анголой переводился Артур Пестана душ Сантуш (Пепетела), но мало и только идеологически выверенные вещи. А он блестящий писатель. У него в книгах — африканское восприятие мира как некоего магического пространства, но это не мрачный латиноамериканский магический реализм, где такая слегка неуютная магия. В Африке все по-другому: в водоеме возле дома завелась русалка — кианда, и это абсолютно нормально, это может вписываться в социальный памфлет. Ангольская литература прекрасна. Я знаю, что уже перевели один роман такого молодого автора, Жозе Эдуардо Агуалуза, не знаю, хорошо ли, — честно говоря, сомневаюсь, просто потому что мало кто умеет переводить португалоязычную литературу, и, человек, переводивший Агуалузу, кажется, не входит в их число. Впрочем, я могу ошибаться.
О тоске московской и португальской
Очень хорошо бы перевести на русский Жозе Рису Дирейтинью. Он довольно унылый, депрессивный даже, но он прекрасный. Это, мне кажется, не вполне saudade, это такой тяжкий фатализм. Очень черный. Мне кажется, что уныние португальских авторов — это больше, чем saudadе, о котором они говорят. Хотя про saudade написаны сотни томов, его трактуют светлее, чем то, что висит сейчас в Португалии. Там разлита меланхолия в полном смысле этого слова, густая черная желчь. Возможно, это связано с тем, что в стране сейчас нет никакого развития. Его и раньше было негусто: сзади всегда была враждебно настроенная Испания, впереди океан, но раньше хотя бы можно было погрузиться на корабль и поехать куда-то. Мой любимый португальский поэт XVIII века — Мануэл Мария Барбоза ду Бокаже (помесь Пушкина и Франсуа Вийона),чтобы сбежать из того городка, где я сейчас живу, он пошёл на флот, побывал в Бразилии, в Гоа, в Мозамбике, в Макао. В Макао устав от всего этого, он дезертировал с флота и так надоел губернатору Макао, что тот за свой счет отправил его в Лиссабон. При этом он писал социальную сатиру и совершенно восхитительные непристойные стихи. Не только их, конечно, всякое патриотическое он тоже писал, как и сонеты про любовь и ревность — по тем временам это было как откатать обязательную программу. Проводил время между борделем и тюрьмой, умер в сорок лет.
Сейчас на корабль уже не сядешь — просто некуда плыть. Сейчас океан — не то чтобы враждебен, просто эта дорога никуда не ведёт. Бразилия больше не португальская, Африка не португальская. У Португалии осталось только внутреннее пространство, где тесно, каменно и тяжко. То есть им некуда мечтать, некуда думать. При этом негородские пейзажи очень жизнерадостные, открыточно жизнерадостные. А городские... Лиссабон — изумительный город, мне долгое время казалось, что Лиссабон — это menina e moça, такой женский город. В последнее время я стала по-другому его воспринимать, не без влияния Сарамаго, как это ни смешно. Стала воспринимать его как город мужской, очень тяжелый и очень печальный — все равно, прекрасный, все равно, волшебный, но другой. В Москве депрессия ажитированная, здесь все суетятся, кто с целью, кто без цели, в Португалии всем хочется лечь и умереть, ну, или просто лечь. Португалия, кажется, занимает первое место в Европе по приему антидепрессантов на душу населения, а по миру второе, и это очень чувствуется. И всё равно, я её очень люблю, просто я давно там живу, первая «влюблённость» отошла, я стала замечать недостатки и придираться. А так, это хорошее место для отдыха, для долгого отдыха, туда можно уехать, например, выйдя на пенсию. То есть если у человека достойная пенсия и острое желание никого не видеть, он купит там кусочек пляжа или рощу пробковых дубов и будет счастлив. Хотелось бы, конечно, чтобы было какое-то равновесие, но его нигде нет.
