Так сказал директор музыкальной школы

Так сказал директор музыкальной школы

«Нам важно не упустить того самого, Богом поцелованного ребенка»
13.11

         Поговорив о трудностях музыкального образования с учениками разных школ, мы, разумеется, не смогли обойти вниманием преподавателей.

Александр Герман, директор московской музыкальной школы №8, рассказал «Букнику-младшему», зачем детям нужно музыкальное образование. Уже 30 лет директор лично принимает детей в школу, вдохновляет на подвиги, спорит, убеждает, выпускает и провожает «профессионально подготовленных непрофессионалов».

Первое выражение в музыке — концерт. Юрий Ефимович Левит [прежний директор музыкальной школы №8 имени Аркадия Островского], который, собственно, и сделал нашу школу школой-домом, утверждал, что все происходящее тут должно иметь прямое отношение к музыке и должно быть доступно всем. Поэтому на академконцертах и отчетных конкурсах двери нашего зала открыты. В расписании сказано: «концерт-зачет», «концерт-экзамен». Приходят слушатели, приходят родители, сидят в зале, наслаждаются, умиляются, радуются за своих детей. Единственное, чем это отличается от настоящего концерта, — там не бывает аплодисментов. Но, выходя на сцену перед публикой, ребенок семи лет, мало что понимая вообще, чувствует, что это и есть награда за необходимость ежедневно приклеиваться попой к стулу перед инструментом. А для нас это способ говорить с ним уже как с музыкантом. Способ утихомирить детский бунт — показать ему итог труда, обозначить смысл занятия.


Музыка отличается от других видов искусства тем, что мы очень уплотнены во времени. Юный художник, положив мазок на холст, может отправиться пить чай, а после, вернувшись, что-то добавить или стереть. Музыкант — подчинен метроритму. От первого аккорда до последнего. Причем мы еще учим детей немного посматривать вперед: что там дальше, в следующем такте. В музыкальном образовании на игру «Давай-ка я расскажу тебе, детка, как прекрасен этот мир» времени меньше, чем в начале любого образовательного процесса. Тут работа начинается сразу.

Сейчас мы принимаем детей через конкурс. Это, на самом деле, наша беда, и будь моя воля, я брал бы всех. Дети, что называется, повалили. И не только в нашу школу. Руководители московских школ наблюдают существенное увеличение потока желающих отдать своего ребенка в музыкальную школу. Эта общая тенденция верна, я думаю, и для всей России. Но помещение школы не позволяет брать всех желающих. По лицензии мы можем обучать лишь триста двадцать учеников в год. Мы немного превышаем эту цифру, у нас есть еще дошкольная группа. Будь в два раза больше площади, я уверен, она вся была бы заполнена.

Пятилеток мы охотно записываем в дошкольную группу, и даже шестилеток. Для нас даже не является чем-то удивительным, когда детей приводят в три, в четыре года. Но мы их не берем. Разница в следующем: если ребенок в возрасте шести лет уже явно музыкально одарен и у него очень быстрая реакция, что нам важно, хорошая аналитика, прекрасные слуховые данные, да и сам он такой весь подвижный, музыкальный — он к началу обучения игре на музыкальных инструментах готов и может поступить в первый класс. Впрочем, может прийти и в дошкольную группу.

Отличие дошкольной группы от подготовительной в том, что в первом случае детей не готовят к выступлениям, но готовят к самим занятиям. К тому же мы не берем на себя репетиторских обязательств перед родителями. Существуют специальные программы, обучающие детей первичному музыкальному мышлению. В программе есть дисциплина, которую мы громко именуем «сольфеджио», где мы пытаемся показать, из чего музыка состоит. Есть дошколячий хор, где дети поют простенькие песенки в небольшом диапазоне. Но они приучаются к тому, что музыка — акт совместный и от исполнения одной музыкальной партии может зависеть звучание другой, стало быть, партнеры в хоре должны быть взаимно ответственны и очень внимательно слушать друг друга. Три года назад мы нашли прекрасного преподавателя, который занимается по системе Карла Орфа. Это оркестр перкуссионных инструментов: ксилофоны, металлофоны, бубны, барабаны и многое другое. Тут дети овладевают еще одним способом творческого коллективного взаимодействия: каждый из них играет совершенно нетрудную партию из нескольких нот, но прозвучать они должны исключительно вовремя. Это развивает метроритмические и звукоритмические данные.

Самое распространенное родительское сомнение — дескать, ребенок исключительно музыкальный, поет без умолку, но часто либо на одной ноте, либо мелодию совсем не чувствует, ритм. В школу его приводят, но сомневаются. Мы же прекрасно понимаем, что если малыш пусть и бубнит какие-то музыкальные звуки себе под нос или напевает, но перевирает — это еще не говорит об отсутствии у него слуха и музыкальной памяти.

Существует взаимосвязь между слуховым аппаратом и голосовым, впрочем до сих пор подробно не изученная. Для преобразования услышанного в звук в мозгу существует некое реле. И оно, как правило, у детей не слишком хорошо разработано, что естественно. Его отстройкой и занимаются в музыкальной школе.

Иногда ребенка приводят после нескольких лет занятий с частным преподавателем и просят записать в школу. А это в большинстве случаев исковерканные до такой степени руки, что проще научить его играть на другом инструменте. Точнее не «проще», а это единственный способ дальше заниматься музыкой. Испорченные руки практически невозможно исправить.

Сольфеджио, о-о! Еще когда я пришел в эту школу работать завучем, семь лет назад, меня с первых дней выводила из себя бессмыслица этого предмета. Вот как у Сальери: «Музыку я разъял, как труп»|- дальше ее обратно собрать бы как-нибудь, но вот этого на сольфеджио уже не делают. «Я тебе, деточка, сейчас сыграю последовательность из восьми аккордов, а ты определи на слух и скажи мне, что это за аккорды. … Это было тоническое трезвучие, доминантсептаккорд с разрешением в секстаккорд шестой ступени, тра-ля-ля-ля-ля» — и что?! Я захожу в класс, где учительница с баянистами пытается разучить обращение доминантсептаккорда: терцкварт, квинтсекст и прочее, от напряжения в кабинете дым стоит коромыслом. «Что это, дети?» — «Квинтсекст!» — «Нет, это терцкварт!» — «А это что?» — «Септаккорд в пятой!» — «Нет, это основное обращение». И все эти семь лет я доставал своих теоретиков вопросом: ЗАЧЕМ?! Помните, как у Фонвизина в «Недоросле»: «Имя прилагательное, потому что его можно к чему-нибудь приложить». А вот сольфеджио, его к чему можно приложить? К теории построения композиции? Пытались. Но это уже принципиально другой уровень владения и инструментом, и композиционным мышлением — не школьный. И вот наша заведующая отделением, Нелли Алексеевна Насретдинова, человек с роскошным консерваторским образованием, нашла в себе мужество отказаться от всего, что она знала, и вывести сольфеджио в другую плоскость. Она нашла нотные сборники начала ХХ века, а после и современные, где над телом мелодии, над нотным станом сверху идут буквенные обозначения. И они с детьми стали изучать смысл этих обозначений. Они стали учить гармоническое построение, значение аккордов не всухомятку, а в контексте формирования музыкальной истории. Когда они узнали основы гармонии, пошел следующий этап. Дети ставили этот сборничек на пюпитр, наигрывали мелодию и пытались как можно точнее спеть ее по этим обозначениям. Таким образом, основы гармонии стали прикладными, а дети получили какую-то реальную цель. Теперь они, общаясь с аппликатурой, получают большее удовольствие, есть осмысление и процесса, и знаков, и их обращений, и результата в итоге — игры. Ведь сольфеджио, вообще, — это наука владения голосом. От стандартных методик мы совсем не отказались, но вот эта новая дала понимание процесса.

Сам ребенок заниматься музыкой не сядет — его нужно посадить. Полчаса, а лучше, конечно, два раза по полчаса или два раза по двадцать пять минут для первого и второго класса вполне достаточно. Больше шести-семилетний ребенок не выдержит чисто физически.

Мы настоятельно рекомендуем родителям покупать абонементы в консерваторию или в концертный зал имени Чайковского, куда-то еще. Чтобы ребенок мог увидеть и услышать музыку, чтобы она захватила его, чтобы он и себя начал представлять там, на сцене. Чтобы увидел и услышал, каким может быть результат его труда. В школе есть и собственный маленький концертный зал, именуемый «Гостиная», — туда приходят слушать музыку взрослые вместе с детьми.

Единицы приводят своих родителей за руку и говорят: я хочу учиться. Единицы! Это правда. Обучение ребенка в музыкальной школе — в преобладающем большинстве случаев инициатива или выбор родителей. И, кстати, самостоятельный выбор музыкальной школы в качестве дополнительного образования — вовсе не гарантия того, что ребенок во что бы то ни стало доучится и посвятит свою жизнь музыке.

Есть дети, которых привели не туда. Их видно. В этом случае я обязательно общаюсь с родителями. Правда, есть в моей позиции одна слабость — просто сказать: «Заберите своего ребенка из музыкальной школы и пристройте его куда хотите» я не могу. А родители, как правило, не знают, чем заменить эту школу, точно так же, как и я не знаю. Детей, которых нужно убрать из музыки, нет, детей, которым не нужно музыкальное образование, тоже нет, но есть дети, которым костюмчик выбирают не по росту. Вот хотят ребенка отдать в ЦМШ или в гнесинскую десятилетку, а ему не впору. К нему будут предъявлять требования, которым он не способен соответствовать по всему комплексу своих данных. Дети, которым сидеть бы дома и тихонько ковырять пианино под присмотром Марии Ивановны, а их привели аж в школу, где в сентябре поступил, а в декабре уже первый маленький концерт играть нужно. Есть дети, которых безусловно нужно убрать из-под образовательного пресса.

Ученики вольны в выборе музыкальных произведений, но есть нюанс. Обычно преподаватель говорит ребенку: «За этот год нам нужно освоить то-то и то-то, и я хотел бы предложить тебе следующие композиции. Попробуй”. Он предлагает их исходя из соответствия уровню подготовки ученика. Если ребенку вещь не нравится, педагог должен попросить обосновать неприятие. На хоровом отделении дети у нас учатся еще и хоровому дирижированию. За беспорочную службу делу хора они получают право выбрать вещь, разучить ее и выйти в последнем концерте уже в качестве дирижера. Вот как раз на днях с одной из моих учениц мы выбирали произведение. И она, ластонька моя, в пятнадцать лет выбирает такое, на что и я сейчас не решился бы. Потому что требует оно совершенно виртуозной техники. Объясняю — не понимает. Я ей в ответ предлагаю произведение с одной стороны не простое, с другой — не примитивное, чтоб человеку скучно не было. Не нравится. Но понимаю, что та-то вещь ее убьет. Не потянет она и разочаруется. И вот я полчаса как жук об стекло бился, убеждая девочку в своей правоте. В конце концов удалось.

Я смотрю и поражаюсь совершенству пластики ее рук. Это бывает очень редко, это от Бога. Ребенок еще не понимает толком, в чем суть, но выходит настолько точно и красиво, что тебе кажется, она с рождения это делала. Вот это и называется «великолепные руки». Она очень болезненная. И всякий раз после очередных долгих пропусков она приходит, и я боюсь, что сейчас начнем по-новому учить пройденное. Но поднимает руки — и как будто мы вчера расстались. Она очень тихая, очень скромная, неяркая, сама себя пугается, а руки просто совершенные!

Мы не должны упустить того самого Богом поцелованного ребенка, не перегородить ему путь, это с одной стороны. Хотя я и буду отговаривать родителей определять школьника в музыкальное училище, очень уж ненадежная жизненная дорога у музыканта-профессионала. А вот те девяносто процентов детей, которые, окончив музыкальную школу, не пошли дальше учиться музыке, а выбрали себе иной путь — вторая наша задача. Как выразился бывший директор нашей школы Юрий Ефимович Левит: «В профессии музыканта есть две важные функции: первая — самовоспроизводство, то есть воспитание себе подобных, и вторая — профессиональное образование будущего непрофессионала». Понимаете? Мы даем профессиональные знания о музыке! Станут они их использовать по жизни или нет — другой вопрос. Но в том, что ребенок из музыкалки выходит чуть более полным человеком, у меня сомнения нет.

Есть два периода детского бунта: первый 8–9 лет, а второй — 11–13, и потом идет рефлексия. Они ведь не заниматься музыкой приходят, они приходят играть в музыку, но труд-то начинается сразу! Сначала выясняется: то, что приносило радость, оборачивается необходимостью приклеиться попой к стулу и просидеть полчаса, мучая все это время одну и ту же пару тактов. Начинается «черный хлеб»: кисть зажата, спина устает. В итоге родитель получает первый бунт. Второй — это когда в 11, 12, 13 лет ребенок задается вопросом: а зачем мне это вообще нужно?! Когда ему надоели эти гаммы, бесконечные этюды и произведения, ежедневная необходимость сидеть и мучить инструмент.

Потом сидишь на концерте, они все перед тобой, красивые, умные  — я бы любого из них в друзья взял, — и спрашиваешь, скажите, кто из вас за все время обучения не стучал кулаком по инструменту и не говорил, что в музыкалку он больше ни ногой?! На всех выпускников найдется одна, ну, две руки, все остальные устраивали этот бунт дома, и кричали, что музыкалку ненавидят.

Меня всегда злила, да, именно злила, некоторая нечестность по отношению к тому, что является итогом нашей работы. Есть два распространенных штампа. Первый — это портрет ученика музыкальной школы, который ходит из фильма в фильм, от режиссера к режиссеру. Если в истории присутствует ученик музыкальной школы, то можно быть уверенным, что он обязательно будет бледным с зеленоватым отливом, обязательно в очках, обязательно тощий кузнечик; стоит со скрипкой у открытого окна, из окна слышно, как мальчишки зовут его играть в футбол, но он не идет, потому что мама, которая жарит на кухне котлеты, мечтает, что ее сын станет вторым Давидом Ойстрахом. И вот он пилит эту ненавистную скрипку, а жизнь проходит. Я смотрю на наших детей и понимаю, что все у них с цветом лица нормально, это обычные юго-западные дети. И успевают они не только музыкой заниматься, но еще и кучей разных интересных вещей. Второй штамп вырастает из первого и заключается в том, что музыкальная школа — это оранжерея, где растят исключительно вундеркиндов, сверхспособных детей, из которых вырастают сверхталантливые люди. После они только и делают, что таскают с различных конкурсов гран-при, дипломы, награды и не покидают колонные залы. При этом в реальности лишь десять процентов выпускников музыкальных школ продолжают карьеру профессиональных музыкантов! Где десять, где двенадцать. И меня всегда очень интересовали оставшиеся девяносто процентов.

Мы опрашивали наших выпускников, опубликовали на сайте школы мое обращение к ним. Дескать, ты, наверное, уже большой, наш выпускник, нам очень интересно, что с тобой произошло: где ты учился, кем стал? Работаешь — не работаешь? Есть собственная семья — нет? И дальше следовало несколько вопросов, как мне кажется — смертоубийственных. Например: ты закончил музыкальную школу, но не стал профессионалом, тебе не жалко потраченных на обучение семи лет? Если она все же оказалась нужной тебе — программисту, экономисту, переводчику, — то скажи, зачем она тебе была нужна? Как ты, уже будучи взрослым человеком, это оцениваешь? А если она была не нужна тебе и ты жалеешь о потраченном времени, мы хотим узнать, почему ты о нем жалеешь?

Я смертельно боялся ответов на эти вопросы. Но честно так честно. К тому же я понимал, что задаю эти вопросы людям, которые со мной уже никак не связаны, никак от меня не зависят. Сегодня на сайте почти двести респондентов, принявших участие в этой игре в вопрос-ответ. Кто-то попроще, кто-то серьезно, кто-то прекрасным литературным языком — они формулируют удивительно однозначно, но я попробую своими словами: какой дурак мог так поставить этот вопрос? Нет, ни один из двухсот не написал, что он проклинает эти годы. Притом что в народе это утверждение встречается довольно часто. Они вспоминают музыкальную школу как лучшее время своей жизни. И объясняют мне, дураку, что дала им эта музыкальная школа №8: какие человеческие качества, черты характера. Очень многие пишут, что они продолжают дома играть. То есть пианино никто в окно не выбросил. Более того, многие уже привели своих детей в музыкальную школу. На основе этого маленького социологического исследования мы даже выпустили книжку «Музыкалка 2.0». Одна наша бывшая скрипачка вывела, по-моему, гениальную формулу: люди хотят, чтобы их любили, поэтому они приходят в восьмую музыкальную школу.

Раньше дети приходили и пели «Песню Трубадура», «Ложкой снег мешая», множество других песен из мультфильмов и сказок. Сегодня очень мало песен для детей. Есть наследие советских композиторов, но нет современной детской музыки. Они приходят и поют в лучшем случае пару песен, скажем «Облака» и «Антошку», — а ведь это все музыка 80-х годов. Я лично веду прием в школу, и не так давно условие у нас по сути было одно: спеть пару маленьких кусочков из любимой песни. Как-то слушал девочку, и она пела такое: «Уходи и дверь закрой, у меня теперь другой, были ночи, были дни, тусовались мы одни», — вот вам уровень. Это не правило, но это есть, и предостаточно. Счастье услышать «Жил-был у бабушки серенький козлик», скажу я вам. В прошлом году меня несказанно порадовала пятилетняя девочка, спевшая «По муромской дорожке», — голосок такой то-о-о-ненький-тоненький. Как хрусталь звенел под потолком где-то. Все шесть куплетов допела на одной нотке!

Сегодня ведь почти в прошлом домашние музыкальные вечера, когда в гости приходят люди, кто-то садится за рояль, кто-то поет. Очень редко поют колыбельные детям перед сном, а когда-то это было правилом. И далеко не всегда нынче удовлетворительный уровень музыкальных занятий в детских садах — и с точки зрения музыкального развития детей вообще, и с точки зрения развития их музыкального вкуса. Хотя, есть детские сады — исключения (мы даже знаем их номера), из которых приходят прекрасно подготовленные дети. То есть они не играют, конечно, но они уже в этом мире, они уже в этой стране.

Конечно же, командует парадом субкультура. И я это говорю не как старый гриб, вздыхающий по временам Глинки, я это говорю как человек, который общается с детьми постоянно, ежедневно и видит, что растет на фоне культуры Киркоровых — официальной культуры, воспользуемся этим термином. На этом самом фоне мы — единственный волнорез.

Я не очень разбираюсь в субкультурах и не силен в рок-н-ролле, однако застал времена становления группы «Машина времени», и там для меня были чрезвычайно важны две вещи. Это не было выстрелом в идиотов, это не было на потребу. И это требовало от меня как от слушателя определенных усилий, чтобы я дотянулся, чтобы я дорос, чтобы я считал эту шифрограмму в стихах Макаревича. Ведь это прекрасно! Она потом ночи напролет не выходит из твоей головы, заставляет возвращаться и возвращаться в текст.

Боюсь этого шквала глупости, что обрушивается на головы детей сегодня. Но в то же время я вижу, что некоторые из них осознанно отказывают себе в неразборчивости и ерунде. Иногда заходит речь о том, что вот, мол, у вас 8 марта, дискотека, — а они говорят: «А мы не ходим на дискотеку. Нам неинтересно».

«Формирование культурного иммунитета» — как ни странно, наиболее четко нашу задачу сформулировал Владимир Владимирович Путин. И я не могу дать определение точнее. Защита от всего того, что к культуре не относится. Это воспитание защитных барьеров от всего того, что перестает делать человека человеком.

На вопрос, что происходит с человеком или ребенком, когда он слушает музыку, доходчиво не ответит никто. Почему, когда в Большом зале Консерватории играют Бетховена, люди плачут? Они заплатили деньги, чтоб теперь сидеть и плакать? Вспомните греческое понятие «катарсис» — пройти через страдание, чтобы почувствовать облегчение. Музыка — самый эмоциональный из всех видов искусств, простите за банальность, а дети — самые эмоциональные существа из всех людей на Земле. Им всегда очень хочется, чтоб было красиво, они открыты всему, пока остаются детьми. 

Ещё материалы этого проекта
Во что бы превратиться?
О себе Седов пишет коротко: «А ещё я танцую». И вправду танцует. В это время происходят разные события. Так как-то незаметно Седов втанцевал в детскую литературу.
06.06.2009
Мой отец родился в Нью-Йорке и вообще еврей
Денис Драгунский о том, как он злился на «Денискины рассказы», как отец гордился своими текстами для взрослых, как дед грабил собственную кассу, как прадед торговал лапсердаками.
29.11.2013
Комикс вместо учебника
Графический роман нидерландского художника Эрика Хёвела «Поиск» — еще одно семейное расследование о Холокосте, и по нему в нескольких европейских странах дети вполне успешно учат историю. Вчера в Москве на ярмарке non/fiction прошел посвященный «Поиску» семинар для детей. Егор Осипов узнал, что это за комикс и как с ним можно учить.
29.11.2013
«Меня никто, кроме народа, не любит…»
Если коротко и просто: Дядя Боря. Именно это имя стоит первым на официальном сайте известного киножурнала в разделе «Кто делает «Ералаш»». Если длиннее и точнее: Грачевский Борис Юрьевич, российский режиссер и сценарист, Художественный руководитель Детской Академии «Останкино» и творческого объединения детского киножурнала «Ералаш», заслуженный деятель искусств РФ, лауреат Государственной премии РФ и премии Президента Российской Федерации в области литературы и искусства за талантливые произведения для детей.
27.06.2012