Так сказал директор музыкальной школы

         Поговорив о трудностях музыкального образования с учениками разных школ, мы, разумеется, не смогли обойти вниманием преподавателей.

Александр Герман, директор московской музыкальной школы №8, рассказал «Букнику-младшему», зачем детям нужно музыкальное образование. Уже 30 лет директор лично принимает детей в школу, вдохновляет на подвиги, спорит, убеждает, выпускает и провожает «профессионально подготовленных непрофессионалов».

Первое выражение в музыке — концерт. Юрий Ефимович Левит [прежний директор музыкальной школы №8 имени Аркадия Островского], который, собственно, и сделал нашу школу школой-домом, утверждал, что все происходящее тут должно иметь прямое отношение к музыке и должно быть доступно всем. Поэтому на академконцертах и отчетных конкурсах двери нашего зала открыты. В расписании сказано: «концерт-зачет», «концерт-экзамен». Приходят слушатели, приходят родители, сидят в зале, наслаждаются, умиляются, радуются за своих детей. Единственное, чем это отличается от настоящего концерта, — там не бывает аплодисментов. Но, выходя на сцену перед публикой, ребенок семи лет, мало что понимая вообще, чувствует, что это и есть награда за необходимость ежедневно приклеиваться попой к стулу перед инструментом. А для нас это способ говорить с ним уже как с музыкантом. Способ утихомирить детский бунт — показать ему итог труда, обозначить смысл занятия.

Музыка отличается от других видов искусства тем, что мы очень уплотнены во времени. Юный художник, положив мазок на холст, может отправиться пить чай, а после, вернувшись, что-то добавить или стереть. Музыкант — подчинен метроритму. От первого аккорда до последнего. Причем мы еще учим детей немного посматривать вперед: что там дальше, в следующем такте. В музыкальном образовании на игру «Давай-ка я расскажу тебе, детка, как прекрасен этот мир» времени меньше, чем в начале любого образовательного процесса. Тут работа начинается сразу.

Сейчас мы принимаем детей через конкурс. Это, на самом деле, наша беда, и будь моя воля, я брал бы всех. Дети, что называется, повалили. И не только в нашу школу. Руководители московских школ наблюдают существенное увеличение потока желающих отдать своего ребенка в музыкальную школу. Эта общая тенденция верна, я думаю, и для всей России. Но помещение школы не позволяет брать всех желающих. По лицензии мы можем обучать лишь триста двадцать учеников в год. Мы немного превышаем эту цифру, у нас есть еще дошкольная группа. Будь в два раза больше площади, я уверен, она вся была бы заполнена.

Пятилеток мы охотно записываем в дошкольную группу, и даже шестилеток. Для нас даже не является чем-то удивительным, когда детей приводят в три, в четыре года. Но мы их не берем. Разница в следующем: если ребенок в возрасте шести лет уже явно музыкально одарен и у него очень быстрая реакция, что нам важно, хорошая аналитика, прекрасные слуховые данные, да и сам он такой весь подвижный, музыкальный — он к началу обучения игре на музыкальных инструментах готов и может поступить в первый класс. Впрочем, может прийти и в дошкольную группу.

Отличие дошкольной группы от подготовительной в том, что в первом случае детей не готовят к выступлениям, но готовят к самим занятиям. К тому же мы не берем на себя репетиторских обязательств перед родителями. Существуют специальные программы, обучающие детей первичному музыкальному мышлению. В программе есть дисциплина, которую мы громко именуем «сольфеджио», где мы пытаемся показать, из чего музыка состоит. Есть дошколячий хор, где дети поют простенькие песенки в небольшом диапазоне. Но они приучаются к тому, что музыка — акт совместный и от исполнения одной музыкальной партии может зависеть звучание другой, стало быть, партнеры в хоре должны быть взаимно ответственны и очень внимательно слушать друг друга. Три года назад мы нашли прекрасного преподавателя, который занимается по системе Карла Орфа. Это оркестр перкуссионных инструментов: ксилофоны, металлофоны, бубны, барабаны и многое другое. Тут дети овладевают еще одним способом творческого коллективного взаимодействия: каждый из них играет совершенно нетрудную партию из нескольких нот, но прозвучать они должны исключительно вовремя. Это развивает метроритмические и звукоритмические данные.

Самое распространенное родительское сомнение — дескать, ребенок исключительно музыкальный, поет без умолку, но часто либо на одной ноте, либо мелодию совсем не чувствует, ритм. В школу его приводят, но сомневаются. Мы же прекрасно понимаем, что если малыш пусть и бубнит какие-то музыкальные звуки себе под нос или напевает, но перевирает — это еще не говорит об отсутствии у него слуха и музыкальной памяти.

Существует взаимосвязь между слуховым аппаратом и голосовым, впрочем до сих пор подробно не изученная. Для преобразования услышанного в звук в мозгу существует некое реле. И оно, как правило, у детей не слишком хорошо разработано, что естественно. Его отстройкой и занимаются в музыкальной школе.

Иногда ребенка приводят после нескольких лет занятий с частным преподавателем и просят записать в школу. А это в большинстве случаев исковерканные до такой степени руки, что проще научить его играть на другом инструменте. Точнее не «проще», а это единственный способ дальше заниматься музыкой. Испорченные руки практически невозможно исправить.

Сольфеджио, о-о! Еще когда я пришел в эту школу работать завучем, семь лет назад, меня с первых дней выводила из себя бессмыслица этого предмета. Вот как у Сальери: «Музыку я разъял, как труп»|- дальше ее обратно собрать бы как-нибудь, но вот этого на сольфеджио уже не делают. «Я тебе, деточка, сейчас сыграю последовательность из восьми аккордов, а ты определи на слух и скажи мне, что это за аккорды. … Это было тоническое трезвучие, доминантсептаккорд с разрешением в секстаккорд шестой ступени, тра-ля-ля-ля-ля» — и что?! Я захожу в класс, где учительница с баянистами пытается разучить обращение доминантсептаккорда: терцкварт, квинтсекст и прочее, от напряжения в кабинете дым стоит коромыслом. «Что это, дети?» — «Квинтсекст!» — «Нет, это терцкварт!» — «А это что?» — «Септаккорд в пятой!» — «Нет, это основное обращение». И все эти семь лет я доставал своих теоретиков вопросом: ЗАЧЕМ?! Помните, как у Фонвизина в «Недоросле»: «Имя прилагательное, потому что его можно к чему-нибудь приложить». А вот сольфеджио, его к чему можно приложить? К теории построения композиции? Пытались. Но это уже принципиально другой уровень владения и инструментом, и композиционным мышлением — не школьный. И вот наша заведующая отделением, Нелли Алексеевна Насретдинова, человек с роскошным консерваторским образованием, нашла в себе мужество отказаться от всего, что она знала, и вывести сольфеджио в другую плоскость. Она нашла нотные сборники начала ХХ века, а после и современные, где над телом мелодии, над нотным станом сверху идут буквенные обозначения. И они с детьми стали изучать смысл этих обозначений. Они стали учить гармоническое построение, значение аккордов не всухомятку, а в контексте формирования музыкальной истории. Когда они узнали основы гармонии, пошел следующий этап. Дети ставили этот сборничек на пюпитр, наигрывали мелодию и пытались как можно точнее спеть ее по этим обозначениям. Таким образом, основы гармонии стали прикладными, а дети получили какую-то реальную цель. Теперь они, общаясь с аппликатурой, получают большее удовольствие, есть осмысление и процесса, и знаков, и их обращений, и результата в итоге — игры. Ведь сольфеджио, вообще, — это наука владения голосом. От стандартных методик мы совсем не отказались, но вот эта новая дала понимание процесса.

Сам ребенок заниматься музыкой не сядет — его нужно посадить. Полчаса, а лучше, конечно, два раза по полчаса или два раза по двадцать пять минут для первого и второго класса вполне достаточно. Больше шести-семилетний ребенок не выдержит чисто физически.

Мы настоятельно рекомендуем родителям покупать абонементы в консерваторию или в концертный зал имени Чайковского, куда-то еще. Чтобы ребенок мог увидеть и услышать музыку, чтобы она захватила его, чтобы он и себя начал представлять там, на сцене. Чтобы увидел и услышал, каким может быть результат его труда. В школе есть и собственный маленький концертный зал, именуемый «Гостиная», — туда приходят слушать музыку взрослые вместе с детьми.

Единицы приводят своих родителей за руку и говорят: я хочу учиться. Единицы! Это правда. Обучение ребенка в музыкальной школе — в преобладающем большинстве случаев инициатива или выбор родителей. И, кстати, самостоятельный выбор музыкальной школы в качестве дополнительного образования — вовсе не гарантия того, что ребенок во что бы то ни стало доучится и посвятит свою жизнь музыке.

Есть дети, которых привели не туда. Их видно. В этом случае я обязательно общаюсь с родителями. Правда, есть в моей позиции одна слабость — просто сказать: «Заберите своего ребенка из музыкальной школы и пристройте его куда хотите» я не могу. А родители, как правило, не знают, чем заменить эту школу, точно так же, как и я не знаю. Детей, которых нужно убрать из музыки, нет, детей, которым не нужно музыкальное образование, тоже нет, но есть дети, которым костюмчик выбирают не по росту. Вот хотят ребенка отдать в ЦМШ или в гнесинскую десятилетку, а ему не впору. К нему будут предъявлять требования, которым он не способен соответствовать по всему комплексу своих данных. Дети, которым сидеть бы дома и тихонько ковырять пианино под присмотром Марии Ивановны, а их привели аж в школу, где в сентябре поступил, а в декабре уже первый маленький концерт играть нужно. Есть дети, которых безусловно нужно убрать из-под образовательного пресса.

Ученики вольны в выборе музыкальных произведений, но есть нюанс. Обычно преподаватель говорит ребенку: «За этот год нам нужно освоить то-то и то-то, и я хотел бы предложить тебе следующие композиции. Попробуй”. Он предлагает их исходя из соответствия уровню подготовки ученика. Если ребенку вещь не нравится, педагог должен попросить обосновать неприятие. На хоровом отделении дети у нас учатся еще и хоровому дирижированию. За беспорочную службу делу хора они получают право выбрать вещь, разучить ее и выйти в последнем концерте уже в качестве дирижера. Вот как раз на днях с одной из моих учениц мы выбирали произведение. И она, ластонька моя, в пятнадцать лет выбирает такое, на что и я сейчас не решился бы. Потому что требует оно совершенно виртуозной техники. Объясняю — не понимает. Я ей в ответ предлагаю произведение с одной стороны не простое, с другой — не примитивное, чтоб человеку скучно не было. Не нравится. Но понимаю, что та-то вещь ее убьет. Не потянет она и разочаруется. И вот я полчаса как жук об стекло бился, убеждая девочку в своей правоте. В конце концов удалось.

Я смотрю и поражаюсь совершенству пластики ее рук. Это бывает очень редко, это от Бога. Ребенок еще не понимает толком, в чем суть, но выходит настолько точно и красиво, что тебе кажется, она с рождения это делала. Вот это и называется «великолепные руки». Она очень болезненная. И всякий раз после очередных долгих пропусков она приходит, и я боюсь, что сейчас начнем по-новому учить пройденное. Но поднимает руки — и как будто мы вчера расстались. Она очень тихая, очень скромная, неяркая, сама себя пугается, а руки просто совершенные!

Мы не должны упустить того самого Богом поцелованного ребенка, не перегородить ему путь, это с одной стороны. Хотя я и буду отговаривать родителей определять школьника в музыкальное училище, очень уж ненадежная жизненная дорога у музыканта-профессионала. А вот те девяносто процентов детей, которые, окончив музыкальную школу, не пошли дальше учиться музыке, а выбрали себе иной путь — вторая наша задача. Как выразился бывший директор нашей школы Юрий Ефимович Левит: «В профессии музыканта есть две важные функции: первая — самовоспроизводство, то есть воспитание себе подобных, и вторая — профессиональное образование будущего непрофессионала». Понимаете? Мы даем профессиональные знания о музыке! Станут они их использовать по жизни или нет — другой вопрос. Но в том, что ребенок из музыкалки выходит чуть более полным человеком, у меня сомнения нет.

Есть два периода детского бунта: первый 8–9 лет, а второй — 11–13, и потом идет рефлексия. Они ведь не заниматься музыкой приходят, они приходят играть в музыку, но труд-то начинается сразу! Сначала выясняется: то, что приносило радость, оборачивается необходимостью приклеиться попой к стулу и просидеть полчаса, мучая все это время одну и ту же пару тактов. Начинается «черный хлеб»: кисть зажата, спина устает. В итоге родитель получает первый бунт. Второй — это когда в 11, 12, 13 лет ребенок задается вопросом: а зачем мне это вообще нужно?! Когда ему надоели эти гаммы, бесконечные этюды и произведения, ежедневная необходимость сидеть и мучить инструмент.

Потом сидишь на концерте, они все перед тобой, красивые, умные  — я бы любого из них в друзья взял, — и спрашиваешь, скажите, кто из вас за все время обучения не стучал кулаком по инструменту и не говорил, что в музыкалку он больше ни ногой?! На всех выпускников найдется одна, ну, две руки, все остальные устраивали этот бунт дома, и кричали, что музыкалку ненавидят.

Меня всегда злила, да, именно злила, некоторая нечестность по отношению к тому, что является итогом нашей работы. Есть два распространенных штампа. Первый — это портрет ученика музыкальной школы, который ходит из фильма в фильм, от режиссера к режиссеру. Если в истории присутствует ученик музыкальной школы, то можно быть уверенным, что он обязательно будет бледным с зеленоватым отливом, обязательно в очках, обязательно тощий кузнечик; стоит со скрипкой у открытого окна, из окна слышно, как мальчишки зовут его играть в футбол, но он не идет, потому что мама, которая жарит на кухне котлеты, мечтает, что ее сын станет вторым Давидом Ойстрахом. И вот он пилит эту ненавистную скрипку, а жизнь проходит. Я смотрю на наших детей и понимаю, что все у них с цветом лица нормально, это обычные юго-западные дети. И успевают они не только музыкой заниматься, но еще и кучей разных интересных вещей. Второй штамп вырастает из первого и заключается в том, что музыкальная школа — это оранжерея, где растят исключительно вундеркиндов, сверхспособных детей, из которых вырастают сверхталантливые люди. После они только и делают, что таскают с различных конкурсов гран-при, дипломы, награды и не покидают колонные залы. При этом в реальности лишь десять процентов выпускников музыкальных школ продолжают карьеру профессиональных музыкантов! Где десять, где двенадцать. И меня всегда очень интересовали оставшиеся девяносто процентов.

Мы опрашивали наших выпускников, опубликовали на сайте школы мое обращение к ним. Дескать, ты, наверное, уже большой, наш выпускник, нам очень интересно, что с тобой произошло: где ты учился, кем стал? Работаешь — не работаешь? Есть собственная семья — нет? И дальше следовало несколько вопросов, как мне кажется — смертоубийственных. Например: ты закончил музыкальную школу, но не стал профессионалом, тебе не жалко потраченных на обучение семи лет? Если она все же оказалась нужной тебе — программисту, экономисту, переводчику, — то скажи, зачем она тебе была нужна? Как ты, уже будучи взрослым человеком, это оцениваешь? А если она была не нужна тебе и ты жалеешь о потраченном времени, мы хотим узнать, почему ты о нем жалеешь?

Я смертельно боялся ответов на эти вопросы. Но честно так честно. К тому же я понимал, что задаю эти вопросы людям, которые со мной уже никак не связаны, никак от меня не зависят. Сегодня на сайте почти двести респондентов, принявших участие в этой игре в вопрос-ответ. Кто-то попроще, кто-то серьезно, кто-то прекрасным литературным языком — они формулируют удивительно однозначно, но я попробую своими словами: какой дурак мог так поставить этот вопрос? Нет, ни один из двухсот не написал, что он проклинает эти годы. Притом что в народе это утверждение встречается довольно часто. Они вспоминают музыкальную школу как лучшее время своей жизни. И объясняют мне, дураку, что дала им эта музыкальная школа №8: какие человеческие качества, черты характера. Очень многие пишут, что они продолжают дома играть. То есть пианино никто в окно не выбросил. Более того, многие уже привели своих детей в музыкальную школу. На основе этого маленького социологического исследования мы даже выпустили книжку «Музыкалка 2.0». Одна наша бывшая скрипачка вывела, по-моему, гениальную формулу: люди хотят, чтобы их любили, поэтому они приходят в восьмую музыкальную школу.

Раньше дети приходили и пели «Песню Трубадура», «Ложкой снег мешая», множество других песен из мультфильмов и сказок. Сегодня очень мало песен для детей. Есть наследие советских композиторов, но нет современной детской музыки. Они приходят и поют в лучшем случае пару песен, скажем «Облака» и «Антошку», — а ведь это все музыка 80-х годов. Я лично веду прием в школу, и не так давно условие у нас по сути было одно: спеть пару маленьких кусочков из любимой песни. Как-то слушал девочку, и она пела такое: «Уходи и дверь закрой, у меня теперь другой, были ночи, были дни, тусовались мы одни», — вот вам уровень. Это не правило, но это есть, и предостаточно. Счастье услышать «Жил-был у бабушки серенький козлик», скажу я вам. В прошлом году меня несказанно порадовала пятилетняя девочка, спевшая «По муромской дорожке», — голосок такой то-о-о-ненький-тоненький. Как хрусталь звенел под потолком где-то. Все шесть куплетов допела на одной нотке!

Сегодня ведь почти в прошлом домашние музыкальные вечера, когда в гости приходят люди, кто-то садится за рояль, кто-то поет. Очень редко поют колыбельные детям перед сном, а когда-то это было правилом. И далеко не всегда нынче удовлетворительный уровень музыкальных занятий в детских садах — и с точки зрения музыкального развития детей вообще, и с точки зрения развития их музыкального вкуса. Хотя, есть детские сады — исключения (мы даже знаем их номера), из которых приходят прекрасно подготовленные дети. То есть они не играют, конечно, но они уже в этом мире, они уже в этой стране.

Конечно же, командует парадом субкультура. И я это говорю не как старый гриб, вздыхающий по временам Глинки, я это говорю как человек, который общается с детьми постоянно, ежедневно и видит, что растет на фоне культуры Киркоровых — официальной культуры, воспользуемся этим термином. На этом самом фоне мы — единственный волнорез.

Я не очень разбираюсь в субкультурах и не силен в рок-н-ролле, однако застал времена становления группы «Машина времени», и там для меня были чрезвычайно важны две вещи. Это не было выстрелом в идиотов, это не было на потребу. И это требовало от меня как от слушателя определенных усилий, чтобы я дотянулся, чтобы я дорос, чтобы я считал эту шифрограмму в стихах Макаревича. Ведь это прекрасно! Она потом ночи напролет не выходит из твоей головы, заставляет возвращаться и возвращаться в текст.

Боюсь этого шквала глупости, что обрушивается на головы детей сегодня. Но в то же время я вижу, что некоторые из них осознанно отказывают себе в неразборчивости и ерунде. Иногда заходит речь о том, что вот, мол, у вас 8 марта, дискотека, — а они говорят: «А мы не ходим на дискотеку. Нам неинтересно».

«Формирование культурного иммунитета» — как ни странно, наиболее четко нашу задачу сформулировал Владимир Владимирович Путин. И я не могу дать определение точнее. Защита от всего того, что к культуре не относится. Это воспитание защитных барьеров от всего того, что перестает делать человека человеком.

На вопрос, что происходит с человеком или ребенком, когда он слушает музыку, доходчиво не ответит никто. Почему, когда в Большом зале Консерватории играют Бетховена, люди плачут? Они заплатили деньги, чтоб теперь сидеть и плакать? Вспомните греческое понятие «катарсис» — пройти через страдание, чтобы почувствовать облегчение. Музыка — самый эмоциональный из всех видов искусств, простите за банальность, а дети — самые эмоциональные существа из всех людей на Земле. Им всегда очень хочется, чтоб было красиво, они открыты всему, пока остаются детьми.