Учение боем

В детском саду я была любимицей воспитательницы Людмилы Константиновны. Женщины сильной, харизматичной, невероятно артистичной и ироничной. К нашим иногда совершенно отвратительным шкодам она относилась спокойно, она никогда не раздувала их, обесценивая тем самым. Это была игра в Бабу-ягу: мы хулиганили, она грозила приготовить из нас суп, мы знали, что не приготовит, и учились отделять жизнь от фантазий. Разумеется, были глупости нянечек, насильственные обеды, принуждение спать в тихий час, но Людмила Константиновна своим присутствием в моём детстве компенсировала всё, превращая неприятности в чушь.

В школу я пришла заласканной признанием девочкой, уверенной, что мир — это коробка с любимыми конфетами. Но сразу же обломалась: моя первая учительница оказалась ни рыбой ни мясом, я, кстати, даже не помню, как её зовут. Затмить Константиновну было невозможно. Я уже тогда знала, что хочу быть как она.

Первые два школьных года меня лупили одноклассники: «Фу-у-у, рыжая! Фу-у-у!» Даже представить не могла, что человека можно бить из-за цвета волос. До того постоянно слышала «Огонёчек ты наш!», «Тебя солнышко любит!» — и вот тебе, солнышко, правдой жизни по лицу. Противников всегда оказывалось много, а я — одна. Как-то девочки зашли ко мне домой и сказали, что принесли хомяка: «Пойдём за двор, посмотришь». Меня прижали к стенке, трое держали, одна била. Потом они побежали, я за ними и — упала. Как в кино.

Позже в школе мы не поделили стержень от ручки с Кирницким. Я очнулась дома, в спальне родителей, сидела на полу, уткнувшись носом в их кровать. Под лицом было мокро. Перед тем как вырубиться, я наверняка проклинала судьбу. Не помню, как дошла домой. В пол-лица огромный синяк, глаза заплыли. Отец кричал, что убьёт Кирницкого, мама перекрыла собою дверной проём со словами: «Его мать без мужа воспитывает. А ты мужик, это нечестно! Разбираться пойду я!» Сквозь туман в голове, ещё и слов таких не зная, я понимала, что наблюдаю урок великодушия к врагу. Правда, гордости никакой не испытывала. Мы поехали вместе на такси, и, пока жертву демонстрировали маме засранца Кирницкого, папа выкурил все сигареты таксиста. Он у меня не курил.

Разумеется, мама призывала к ответу школьных учителей и родителей моих обидчиков. Учителя обещали повлиять на детей, родители извинялись, но и на меня кивали, дескать, наверное, сама задирается. Помню себя и плохой, и хорошей, но чтоб задиралась — не помню.

Я просила выкрасить мне волосы в чёрный цвет, вытравить эти жабьи веснушки. Перед третьим в жизни 1 сентября закатывала истерики и отказывалась идти в школу. Папа с мамой в детстве оба были рыжими и, утешая меня, рассказывали, что тоже получали насмешки и бывали сильно биты. Мама несколько летних каникул брилась налысо, кто-то сказал, что от этого волосы темнеют. Папа — человек действия, он научил меня драться. Оказалось, надо сжать кулак покрепче, чуть-чуть выставить костяшку среднего пальца и заехать ею уроду в нос. Бить — снизу. «Я так своих утихомирил. По одному».

В следующем году на меня стали реже покушаться. Солнышко восстанавливало справедливость. Мама на каждом родительском собрании выслушивала упрёки по поводу моего дурного воспитания. У учителей была лишь одна проблема: я хорошо училась. В четвёртом классе здоровенный, в полтора, наверное, раза больше меня, неповоротливый Виталик пытался отнять тетрадку. Откуда силы взялись — толкнула его так, что он слетел задницей прямо в ведро, стоявшее возле нашей парты в последнем ряду. Весь класс ржал. Виталик обиделся. И моих родителей снова потребовали в школу. Я специально не сказала папе, который собрался пойти, как выглядит жертва. Он потом долго смеялся.

В пятом классе к нам пришла новая классная руководительница — Елена Давыдовна, — и мир вернулся. Первое время её появление действовало на нас гипнотически. Она смеялась как богиня месопотамского эпоса, шутила тонко и ядовито, так, что самые дерзкие из нас — а в 5 «Д» собрали всех разгильдяев школы, — не найдясь с ответом, замолкали. Дурацкие часы «производительного труда», которые мы отрабатывали на фабрике игрушек, где воняло краской, она с боем вытребовала у директора школы в пользу походов в музеи, поездок в театры и просто прогулок. Мы не всегда ходили и ездили, мы учились обманывать принудительную систему. Елена Давыдовна не поддерживала смотры строя и песни — помните этот советский идиотизм? — она не пропагандировала важность попадания в строй. Но перед каждым днём позора повторяла: «Вы будете выглядеть смешно. Но это не преступно».

Нет, нет, нет, мы не стали хорошими: неприятное свойство детей в том, что чем ты к ним человечней, тем больше они себе позволяют. Впрочем, почему только детей? Взрослые люди ещё чаще норовят за край твоей эмпатии, многие чувствуют к этому вкус. Елена Давыдовна прекрасно помнила себя ребёнком, поэтому общаться с тридцатью сорванцами ей было не внове. Мы устраивали волну мычания, ломали стулья, дерзили, спорили, прогуливали уроки, не стеснялись двоек. Кратко, но жёстко откомментировав наше поведение, она продолжала урок. Любопытно было наблюдать, как самые успешные ученики в классе, те, кому мама с папой говорили, что нужно быть всегда и во всём лучшими, хотели ей понравиться и с какой спокойной отстранённостью она реагировала на их навязчивость. Уважение не терпит суеты, прочитывалось мне.

Как-то она заменяла урок у моей подруги на два класса старше и заставила их переписывать изложение, написанное прежде отвратительно. Ксюха получила нормальные отметки за предыдущую работу и могла заниматься чем хочет. При ней был листочек с главой из «Луки Мудищева» и переписывать она стала его. Прохаживаясь по классу, Елена Давыдовна заглядывала ей через плечо — Ксюша успевала закомуфлировать компромат. На каком-то круге она попалась, и «Лука» был тихо изъят. Вышагивая далее, Елена Давыдовна сдерживала смех. После урока Ксюша подошла к ней и пролепетала: «Верните! И, пожалуйста, не говорите Наталье Николаевне (так звали её классуху) — меня дома прибьют!» — «Оксана, это будет непедагогично, пойми. Но это останется между нами, обещаю».

К седьмому классу директриса нашей школы уволила Елену Давыдовну за несоответствие профессиональному облику советского учителя. Зато директор Тамара Сергеевна соответствовала ему до кончиков волос. Сухая партработница, когда она входила в класс, ученики должны были вставать и орать: «Здравия желаем!» — мне казалось, что мы вскидываем «зигу».

Много раньше, во втором, кажется, классе, она, тогда ещё только завуч, заменяла у нас природоведение. Вошла в класс и сказала, что будет открытый урок и мы пойдём в лес. Я подскочила первой и закричала «ура!». «Ты что, больная, девочка?» — поинтересовалась педагог. Уже в девятом классе я была ею застигнута в ресторане. Меня туда пригласили друзья, испросив прежде разрешения у мамы, они пообещали доставить меня домой не позднее 23:00, что и сделали. Была суббота. А в понедельник директор вошла в класс английского и, глядя на меня, потребовала: «Ко мне после урока! Твоего спортсмена тут нет, так что защищать тебя некому». Защищать пришёл папа. Положа руку на международный пакт о гражданских правах, я свидетельствую, что именно эта горгулья научила меня ненавидеть диктат. За что буду благодарна ей всю жизнь.

Я ни черта не понимала в точных науках. Как только математика перешла в алгебру, я перестала отличать учителя от классной стены; геометрия, химия и физика тоже не вызывали никакого интереса. С физиком после долгой борьбы мы заключили устную договорённость: я не прихожу к нему на уроки и не срываю их, а он — ставит мне трояки, чтобы не портить аттестат.

Его звали Леонид Романович, им у нас заменили Елену Давыдовну. Я понимала, что он отличный учитель, от обиды за Давыдовну недолюбливала его и знала, что он тут ни при чём. Стоило объяснить себе это, и наружу вылезало новое открытие: прекрасное знание предмета и умение преподавать в нём чудовищно сочетались с высокомерием. Скажем, голову того, кто не способен произнести вслух закон Ома, он во всеуслышание и легко мог сравнить с футбольным мячом, причем в пользу последнего. Дерзивших пацанов, схватив за грудки, легко вышвыривал из класса. Во время смотров строя и песни в нём просыпался нереализованный прапорщик, что, безусловно, помогло классу единожды занять третье место, но любви к процессу не разожгло. Едва получалось откопать в себе немножечко уважения к этому человеку, как он тут же проходился по нему катком.

Без влюблённости картина мира не выглядит полной: я влюбилась в учителя, который преподавал географию у нас в старших классах. Его жена — физику в параллельных. Смотреть было можно, но не прикасаться. Можно чувствовать и не пользоваться. Это, пожалуй, самое сильное знание из приобретённых, самое ценное.

После ухода Елены Давыдовны в утешение мне осталась лишь Лариса Михайловна — учительница истории. Она приводила на уроки стареньких краеведов и археологов, таскала монетки, черепки и косточки. История пахла, мы трогали её руками, могли поскрести коготком, она была осязаема, она становилась реальной. На уроки было стыдно приходить неподготовленной, за всех не поручусь, но за себя — клянусь! Я училась возвращать то, что в меня вкладывают. Хотелось — с процентами. Кажется, в восьмом классе она ушла в декретный отпуск, её заменила какая-то совершенно бессмысленная дама. Вот ведь… снова не отложилось имя. Дама не стесняясь зачитывала нам параграф в учебнике, и за десять минут до окончания урока мы начинали писать проверочную работу: ответы на вопросы в конце параграфа. Возвышенный смысл учителя утратился окончательно. Я перестала выбирать выражения, сообщая своё отношение к ней, её манере преподавания.

В конце девятого класса, под самое честное и желанное обещание в моей жизни — никогда больше не показываться в стенах этой школы — я набрала полный аттестат троек и была такова. Образование на этом не закончилось, оно после только началось, но курс социализации был пройдён сполна.

Мы состоим ведь по большому счёту не из знаний. Будь это бесспорно, история философии никогда не узнала бы киников. Разве не большинство из нас читало в детстве добрые важные книжки, разве не оно же никак не торопится применять полученный из них опыт в жизни? Какими хорошими были бы все мы, кабы это стало возможным. Школа даёт весьма общее представление о знаниях, узнанное из учебников мы почти не используем после, разве что в профессии. Личность человека выстраивается из его ранних переживаний, которые в психологии называются запечатлениями или импринтами, они рядом всю жизнь.

Я поделила людей — это плохо, но мне не жаль — на тех, кого важно беречь, и тех, кого следует исключать. Они все внутри: «Людмила Константиновна, я тоже оборачиваюсь Бабой-ягой, когда сын выводит меня из себя!», «Ставрогин, Кириллов и Шатов — три головы одного и того же чудовища, так, Елена Давыдовна?», «Прозрачное тело, ограниченное двумя криволинейными, называется “линза” — они какие-то впукло-выпуклые, Леонид Романович», «А таких, как ты, Кирницкий, надо душить в себе».