Я гляжу на фотокарточку: две косички, строгий взгляд…
Так
Как в калейдоскопе сменяют друг друга первое сентября (боже,
И только на фотографии под стеклом книжной полки на меня все так же исподлобья смотрит кудрявый двухлетний малыш, которого вынули из надувного бассейна явно вопреки его воле. Там, в этом кусочке то ли бумаги, то ли пластика, хранится то наше летнее дачное утро, которое было, да сплыло. Там наше идиллическое прошлое, и хочется верить, что благодаря фотографиям наше настоящее потом получит все тот же привкус идиллии.
С такого, почти пасторального, образа далекого чужого детства начинается повесть Марии Мартиросовой «Фотография на память». Впрочем, кажется, что в тенистых дворах послевоенного Баку гоняют футбольный мяч обычные мальчишки, очень похожие на нынешних:
Впрочем, постепенно узнавая историю и этого снимка, и его героев — вначале детей, а потом взрослых, — мы понимаем, что пространство, в котором они существуют, вовсе не такая уж идиллично. В нем не только дворовые игры, попытки проникнуть в кинотеатр на взрослый фильм, настоящая дружба, которая бывает только в детстве, но и отвратительная ксенофобия, которую большинство взрослых предпочитают не признавать и за собой, не то что за детьми:
пахан бабки лопатой на работе загребает, так ещё и сыночка пристраивает!
Вова побледнел:
— Папа на фронте погиб, — срывающимся голосом проговорил он. — В сорок втором, в
Севастополе…
Ровшан был уверен, никто за Вову заступаться не станет. Он ведь из чужого двора.
— Как ты его назвал? — отрывисто спросил Витька.
— Жидёнком, — ухмыльнулся Ровшан, — А что?
Витька медленно подошёл к нему, уставился исподлобья и тихо, почти неслышно,
сказал:
— Катись отсюда. И из нашей команды тоже выкатывайся, фашист!
Лятиф, который всего несколько дней как научился свистеть, засунул в рот два
грязных пальца и пронзительно свистнул.
— Фашист, — в один голос проговорили Гаврош и Алик.
— Фашист, — присоединился к ним Сейфали.
— Гитлер! — заорал Лятиф.
Очевидно, что детский словарь здесь — из разговоров взрослых, отражение того, что слышат дети на кухнях, во дворах, в магазинах. И эта небольшая сцена — рентгеновский снимок противоречий многонационального города, до поры до времени скрытых и сглаженных. Но наступит время, и выросшие дети уже не смогут уберечь своих друзей от страшной волны насилия, обращенного на всякого, кто «не тот». Лишь будут помогать спастись бегством, оставляя других погибать.
Да, в этой книге много горя, совершенно недетского и необъяснимого, и очень естественным может показаться вопрос: «Зачем ее читать детям? Зачем им знать о том, что происходило в конце восьмидесятых годов в теперь уже другой стране?»
Один из ответов — в самой книге: «Просто фотография запечатлевает
Впрочем, есть и другие, не менее важные аргументы. Характерно, что в повести именно детям раз за разом удается то, что не получается у взрослых, — достойно и честно дать ответ силе, которая готова поделить весь мир на плохих и хороших в зависимости от того, какая кровь течет в венах
Примеров в книге много. И это важно.
Потому что, как ни банально, мы черпаем силы на правильный выбор из чужого примера (жизненного или литературного, не важно). Но «Фотография на память» — не воспитательная агитка, это живой текст, иногда слишком живой, словно написан не чернилами, а кровью. Возможно, так оно и есть.
Но мне особенно дорог в повести Марии Мартиросовой тот образ, что замковым камнем удерживает линии жизни героев, — образ фотографии как хранилища памяти об уже несуществующем.
Люди уходят, исчезают города и кварталы, хотя все еще стоят дома или, скорее, их пустоглазые остовы, — и лишь фотографии, как зеркальце, поднесенное к губам, облачком нахлынувших воспоминаний говорят нам: пока мы смотрим, жизнь сохраняется.
