Клановое чувство

На даче упало дерево. Столетняя береза, которая была всегда. Береза, из которой двоюродный дед добывал сок, когда я была маленькой. Береза, к которой летом папа прикручивал мои качели. Береза, которая роняла тонкие ветки — идеальную растопку для мангала. 

Когда-то берез было три. Они росли рядышком, будто из одного корня. Слишком близко, чтобы натянуть между ними гамак, но для детских качелей — в самый раз. На фотографиях начала пятидесятых под березами стоит стол, за которым сидят дедушка, бабушка и бабушкины сестры с детьми-подростками. Из тех детей жив сегодня только один. Но жив он в Иерусалиме, а это слишком далеко от подмосковных Снегирей. И берез осталось полторы: одну пришлось спилить еще лет пятнадцать назад, а половина второй упала вот сейчас.

Дача, как я теперь понимаю, должна была заменить утраченный дом большой семьи, в котором росла моя бабушка. Она была старшей из сестер и блюла младшеньких всю жизнь. Каждое утро моя бабушка начинала с того, что обзванивала по алфавиту Айю, Беллу и Майю. Они разговаривали по часу, обсуждая детей (конечно же, непутевых!) зятьев и снох (бессмысленных!) и внуков (чему такие родители могут их научить?!). Мужей не обсуждали: к тому времени, как я родилась, бабушка, Белла и Майя вдовели, а Айин муж Рафушка был воплощением всех мыслимых и немыслимых достоинств — и посмел бы кто-нибудь в этом усомниться!

Сестры пережили революцию и Гражданскую, эпоху великих строек, арест Айи, войну, гибель мужей Беллы и Майи, эвакуацию, тяжелые послевоенные годы. Все это время главой семьи была прабабушка, женщина мудрая, сильная и суровая. А когда жизнь стала налаживаться, прабабушка оставила свой капитанский мостик.

А потом в дедушкином проектном институте создали садовое товарищество, и дедушка получил на склоне подмосковного оврага семь соток, где должно было быть высажено обязательное количество плодовых деревьев и кустарников, распаханы грядки под картошку и огородные культуры, а дом можно было построить только из оргалита, маленький, неудобный и холодный: печку по правилам тоже нельзя было поставить. И бабушка, возложившая капитанские полномочия на себя, решила, что в этом маленьком домике она сможет наконец собрать своих сестер, их детей и внуков.

Не мне судить, была ли жизнеспособна бабушкина затея изначально, но я знаю, что противоречия у сестер имелись всегда. В восьмидесятом бабушка возмущенно рассказывала маме, как бестактно вела себя двадцатилетняя Майя в июле 1927 года. Впрочем, Майе, как самой младшей, многое прощалось. И дочери ее тоже многое прощалась: она тоже была младшей, хоть и не самой. Ну, и внучке тоже. Как видите, у мамы и у меня тоже имелись обиды.

В общем, первой слилась Белла. На моей памяти ни она, ни сын ее, ни внуки на даче не появлялись. Потом бабушка поняла, что лучше всего ей работается летом в городе, а дача весь рабочий настрой сбивает. Зато Айя с мужем Рафушкой с удовольствием предавались садово-огородным радостям, словно наверстывая десятилетия, проведенные в голодном неплодородном Магадане, и присматривали за мной. Ну а Майя высиживала на даче свою внучку. 

Постепенно они все ушли. Белла, Майя, бабушка, Айя. Остался крошечный фанерный домик, у каждой комнаты которого были свои хозяева, и мамино обещание сохранять статус-кво. С Рафушкой это было нетрудно: его все любили. А вот с дочерью, зятем и внучкой Майи нас не связывало ничего, кроме бабушкиной мечты о возрождении большого семейного дома, потерянного в далекой Песчанке на берегу Днестра. А они ездили на дачу исправно, тем более что моя троюродная сестра рано вышла замуж и родила сына, которого, конечно же, каждое лето вывозила в Снегири.

Как только это стало возможным, мама просто поставила на участке второй дом, деревянный и просторный, в котором помещались и мама с папой, и мы с мужем, и двое детей, и свекровь со свекром, и девяностолетний Рафушка. А оргалитовый домик остался в распоряжении майиной семьи. Наши семь соток превратились в коммуналку: мама с двоюродной сестрой все больше отдалялись друг от друга, мне с троюродной еще с юности было не о чем говорить, а сыновья мои со своим четвероюродным братом практически не знакомы, не уверена даже, что узнают его в лицо, если встретят на улице. Да и я, пожалуй, тоже не узнаю. А меж тем ему уже 24, и он все еще каждое лето приезжает на дачу. Но мы стараемся проводить время на своей половине участка. 

Всю эту радость я унаследовала в прошлом году вместе с обещанием не сносить, пока сам не рухнет, оргалитовый домик, в который, возможно, майин правнук приведет однажды жену и детей. Я, как большая, договариваюсь с рабочими, чтоб они распилили рухнувшую березу и починили душ. Я плачу членские взносы в садовое товарищество и налоги за землю и строения. Я оплачиваю электричество, в том числе и то, что израсходовала моя троюродная сестра со своей электроплиткой. А сама все смотрю на синюю халупку в центре участка и думаю о том, что такое благие намерения.

Бабушка хотела вернуть счастье и большую семью своего детства, но через несколько лет сама стала прятаться от осуществленной мечты. Бабушкины обязательства сначала мама, а теперь и я вынуждены тащить на себе, как чужую карму. Мама не стала эту карму разгребать и просто построила новое семейное гнездо. Оно, наверное, и правильно. Но ведь и мои дети однажды женятся, и внуки мои будут друг другу двоюродными, правнуки — троюродными…

Родственные связи размываются со временем. Это, конечно, не повод отказываться от них заранее.