
Клановое чувство
Сколько поколений нужно, чтобы распалась мечта об идеальном доме, где огромный клан собирается на семейные обеды?
23.06
На даче упало дерево. Столетняя береза, которая была всегда. Береза, из которой двоюродный дед добывал сок, когда я была маленькой. Береза, к которой летом папа прикручивал мои качели. Береза, которая роняла тонкие ветки — идеальную растопку для мангала.
Когда-то берез было три. Они росли рядышком, будто из одного корня. Слишком близко, чтобы натянуть между ними гамак, но для детских качелей — в самый раз. На фотографиях начала пятидесятых под березами стоит стол, за которым сидят дедушка, бабушка и бабушкины сестры с детьми-подростками. Из тех детей жив сегодня только один. Но жив он в Иерусалиме, а это слишком далеко от подмосковных Снегирей. И берез осталось полторы: одну пришлось спилить еще лет пятнадцать назад, а половина второй упала вот сейчас.
Дача, как я теперь понимаю, должна была заменить утраченный дом большой семьи, в котором росла моя бабушка. Она была старшей из сестер и блюла младшеньких всю жизнь. Каждое утро моя бабушка начинала с того, что обзванивала по алфавиту Айю, Беллу и Майю. Они разговаривали по часу, обсуждая детей (конечно же, непутевых!) зятьев и снох (бессмысленных!) и внуков (чему такие родители могут их научить?!). Мужей не обсуждали: к тому времени, как я родилась, бабушка, Белла и Майя вдовели, а Айин муж Рафушка был воплощением всех мыслимых и немыслимых достоинств — и посмел бы кто-нибудь в этом усомниться!
Сестры пережили революцию и Гражданскую, эпоху великих строек, арест Айи, войну, гибель мужей Беллы и Майи, эвакуацию, тяжелые послевоенные годы. Все это время главой семьи была прабабушка, женщина мудрая, сильная и суровая. А когда жизнь стала налаживаться, прабабушка оставила свой капитанский мостик.
А потом в дедушкином проектном институте создали садовое товарищество, и дедушка получил на склоне подмосковного оврага семь соток, где должно было быть высажено обязательное количество плодовых деревьев и кустарников, распаханы грядки под картошку и огородные культуры, а дом можно было построить только из оргалита, маленький, неудобный и холодный: печку по правилам тоже нельзя было поставить. И бабушка, возложившая капитанские полномочия на себя, решила, что в этом маленьком домике она сможет наконец собрать своих сестер, их детей и внуков.
Не мне судить, была ли жизнеспособна бабушкина затея изначально, но я знаю, что противоречия у сестер имелись всегда. В восьмидесятом бабушка возмущенно рассказывала маме, как бестактно вела себя двадцатилетняя Майя в июле 1927 года. Впрочем, Майе, как самой младшей, многое прощалось. И дочери ее тоже многое прощалась: она тоже была младшей, хоть и не самой. Ну, и внучке тоже. Как видите, у мамы и у меня тоже имелись обиды.
В общем, первой слилась Белла. На моей памяти ни она, ни сын ее, ни внуки на даче не появлялись. Потом бабушка поняла, что лучше всего ей работается летом в городе, а дача весь рабочий настрой сбивает. Зато Айя с мужем Рафушкой с удовольствием предавались садово-огородным радостям, словно наверстывая десятилетия, проведенные в голодном неплодородном Магадане, и присматривали за мной. Ну а Майя высиживала на даче свою внучку.
Постепенно они все ушли. Белла, Майя, бабушка, Айя. Остался крошечный фанерный домик, у каждой комнаты которого были свои хозяева, и мамино обещание сохранять статус-кво. С Рафушкой это было нетрудно: его все любили. А вот с дочерью, зятем и внучкой Майи нас не связывало ничего, кроме бабушкиной мечты о возрождении большого семейного дома, потерянного в далекой Песчанке на берегу Днестра. А они ездили на дачу исправно, тем более что моя троюродная сестра рано вышла замуж и родила сына, которого, конечно же, каждое лето вывозила в Снегири.
Как только это стало возможным, мама просто поставила на участке второй дом, деревянный и просторный, в котором помещались и мама с папой, и мы с мужем, и двое детей, и свекровь со свекром, и девяностолетний Рафушка. А оргалитовый домик остался в распоряжении майиной семьи. Наши семь соток превратились в коммуналку: мама с двоюродной сестрой все больше отдалялись друг от друга, мне с троюродной еще с юности было не о чем говорить, а сыновья мои со своим четвероюродным братом практически не знакомы, не уверена даже, что узнают его в лицо, если встретят на улице. Да и я, пожалуй, тоже не узнаю. А меж тем ему уже 24, и он все еще каждое лето приезжает на дачу. Но мы стараемся проводить время на своей половине участка.
Всю эту радость я унаследовала в прошлом году вместе с обещанием не сносить, пока сам не рухнет, оргалитовый домик, в который, возможно, майин правнук приведет однажды жену и детей. Я, как большая, договариваюсь с рабочими, чтоб они распилили рухнувшую березу и починили душ. Я плачу членские взносы в садовое товарищество и налоги за землю и строения. Я оплачиваю электричество, в том числе и то, что израсходовала моя троюродная сестра со своей электроплиткой. А сама все смотрю на синюю халупку в центре участка и думаю о том, что такое благие намерения.
Бабушка хотела вернуть счастье и большую семью своего детства, но через несколько лет сама стала прятаться от осуществленной мечты. Бабушкины обязательства сначала мама, а теперь и я вынуждены тащить на себе, как чужую карму. Мама не стала эту карму разгребать и просто построила новое семейное гнездо. Оно, наверное, и правильно. Но ведь и мои дети однажды женятся, и внуки мои будут друг другу двоюродными, правнуки — троюродными…
Родственные связи размываются со временем. Это, конечно, не повод отказываться от них заранее.
Имею ли я право передать своим сыновьям бабушкины надежды и мамины обещания? Дальних родственников в оргалитовом домике, рядом с которым в пятидесятые снимались бабушка, дедушка, Айя, Рафушка, Белла и Майя? Может быть, лучше все же просто обойтись старыми фотографиями?