Обнять и плакать

Мужу, вернувшемуся со службы в двенадцатом часу ночи, я никогда не признаюсь, что в восемь утра, собрав и выгнав его на работу, а сына — в школу, мы с дочерью забираемся под одеяло и спим до 11-ти. Учительнице я всегда говорю «семейные обстоятельства», но никогда, что «проспали». Родители в школе ни за что не узнают, что мои дети регулярно забывают чистить зубы по утрам и не менее регулярно ложатся спать с грязными пятками. Когда худеющие подруги сокрушаются, что «опять в десять вечера чай с двумя овсяными печеньями, какой ужас» я киваю «да-да-да», но молчу, что это не печенье, а яичница, и не в десять вечера, а в час ночи. И пару эклеров в придачу. Я знаю, глупо стесняться пирожных, но всё равно молчу.

А ещё есть вещи, в которых стыдно признаваться даже самой себе. В том, что одного из своих детей ты всегда любишь чуточку больше, чем другого. Само собой, того, кто болеет. Кого не пригласили на день рождения. Кому не дали сиреневую лопатку в песочнице. Или того, кто отнял эту самую лопатку, за что подвергся остракизму со стороны бабушек, нянь и прочих надсмотрщиков на детской площадке.

Ещё мальчиков всегда жальче, чем девочек. Девочки умнее, приятнее и за них как-то спокойнее. Мальчики всё время попадают в дурацкие истории, причём по собственному желанию или потому что у них отсутствует важная извилина в мозгу. И всё равно — их жальче. Я не могу смотреть фильмы про войну и про после войны, про детские дома и маленьких беспризорников, потому что, увидев некрасивую бритую голову и оттопыренные уши, начинаю рыдать. При этом грустные востроносые девочки с белобрысыми косичками никакого сочувствия не вызывают, я заранее уверена, что у них всё будет хорошо. Хоть и знаю, что потом мальчики вырастают и иногда превращаются в насильников и убийц, а забеременевших девочек выгоняют из дома родители, бьют мужья и обижают их собственные дети. Всё равно маленьких мальчиков я люблю больше маленьких девочек.

Это нетолерантно, глупо и вообще — шовинизм какой-то, поэтому я молчу.

Когда мне говорят: «Представляешь, Петя толкнул Лёню, а потом ещё ударил его ногой в живот, у Лёни сотрясение и гематома», — вслух я произношу: «Бедный Лёня», — а про себя думаю: «Господи, бедная Петина мама!» Когда дети ломают руки, разбивают окна добропорядочным соседям и подкладывают кнопку под попу милейшей учительницы, первые, кому я сочувствую, — родители. Я знаю, что это нечестно, детям и учителям очень больно, соседям — обидно, а родители могли бы больше заниматься своими детьми, поэтому молчу.
Или вот — страшное. Я не могу читать хорошие книги, в которых взрослые идут на смерть, чтобы спасти ребёнка. Мне всё время кажется, что я — не смогу. Что когда будет пожар, или авария, или самолёт начнет падать, я испугаюсь и буду думать только о том, как спастись самой. Я знаю, что кроме инстинкта самосохранения существуют родительские инстинкты, и учёные говорят, что последние — сильнее. И вроде бы, когда мы переходим дорогу в опасном месте, я автоматически закрываю собой детей, но всё равно думаю: вдруг в случае чего я буду спасать себя, а не их? Мне стыдно, что я плохая, поэтому я молчу.

Дети сделали меня уязвимой. Я боюсь за свою жизнь, потому что дети останутся сиротами. Я боюсь за их жизнь, потому что я останусь одна. Расстраиваюсь, что они плохо учатся, их не любят другие дети, обижают чужие взрослые. При этом самим детям, как правило, всё равно. Они умнее, сильнее, выносливее и гораздо лучше приспособлены к этой жизни, чем я сама. У них всё прекрасно, а разное глупое я выдумываю. Поэтому я молчу. А вы можете говорить об этом?